С Днем рождения, 1951

Автор: Курт Воннегут 

«Лето – прекрасная пора для Дня рождения», – сказал старик. «И, раз уж у тебя есть выбор, почему бы не выбрать летний день?» Он смочил слюной палец и пролистал кипу документов, которые ему дали солдаты, чтобы заполнить. Ни один документ не будет действителен без даты рождения, и для мальчика ее нужно было выбрать.

«Если хочешь, твой День рождения может быть сегодня», – сказал старик.

«Утром шел дождь», – не согласился мальчик.

«Хорошо, тогда завтра. Облака уйдут на юг. И завтра должно весь день светить солнце».

Во время утренней грозы солдаты искали, где бы спрятаться от дождя и нашли место, где – чудо из чудес – старик и мальчик жили семь лет в руинах без каких-либо документов – без официального  разрешения на жизнь. Они сказали, что ни один человек не мог получить еду, кров или одежду без документов. Но старик и мальчик находили все это, роясь по ночам в руинах города.

«Почему ты дрожишь?» – спросил мальчик.

«Потому что я старый. Солдаты пугают стариков».

«А меня не пугают», – заметил мальчик. Он был взволнован внезапным вторжением в их подземный мир. Он держал что-то блестящее, золотое в свете солнца, проникавшего через подвальное окно. «Видишь? Один из них дал мне медную пуговицу».

В солдатах не было ничего пугающего. Поскольку старик был так стар, а мальчик так мал, военные с интересом смотрели на них – из всех жителей города нигде не отметивших свое существование, не выступавших против чего-то, не присягавших никому на верность, не отрекавшихся ни от чего и на за что не просивших прощения, не голосовавших ни за кого и не маршировавших против чего-то, со времен войны.

«Я не хотел ничего плохого», – сказал старик солдатам, притворяясь немного слабоумным от старости. «Я не знал». Он рассказал им, как в день, когда закончилась война, беженка оставила ему ребенка и никогда больше не вернулась. Так у него оказался этот мальчик. Какой он национальности? Как его зовут? Когда родился? Он не знал.

Старик выкатил палочкой картофелины из печки, постучал, отряхивая угольки. «Я был не очень хорошим отцом, позволив тебе так долго жить без Дней рождения», – сказал он. «Тебе положен один каждый год, знаешь, и я позволил шести годам пройти без Дней рождения. И без подарков. Тебе положено получать подарки». Он осторожно взял картошку и бросил ее мальчику, который словил ее и засмеялся. «Так ты решил, что он завтра, да?»

«Да, думаю, да».

«Хорошо. Так у меня будет не очень много времени, чтобы подготовить тебе подарок, но все же кое-что ты получишь».

«Что?»

«Пусть это будет сюрприз». Он подумал о колесах, которые видел в куче мусора дальше по улице. Когда мальчик заснет, он сделает что-то вроде тележки.

«Послушай», – воскликнул мальчик.

Как на каждом закате, с дальней улицы над руинами разносился звук марша.

«Не слушай», – сказал старик. Он поднял палец, привлекая внимание: «А знаешь, что мы будем делать в твой День рождения?»

«Воровать торты из пекарни?»

«Возможно,  но я думал не об этом. Знаешь, чем бы я хотел заняться завтра? Я бы хотел отвести тебя туда, где ты еще никогда не был, и где я не был уже много лет». Одна только мысль об этом взволновала и порадовала старика. Это будет главным подарком. Тележка это ерунда. «Завтра я уведу тебя от войны».

Он не заметил, что мальчик был в замешательстве. И немного разочарован.

 

 

Это был День рождения, который мальчик выбрал сам, и небо, как старик и обещал, было чистым. Они позавтракали в потемках подвала. Тележка, которую старик сделал ночью, стояла на столе. Мальчик ел одной рукой, а вторая лежала на тележке. Время от времени он отрывался от завтрака, чтобы немного покатать ее, изображая звуки мотора.

«Отличный грузовик у тебя, мистер», – сказал старик. «Везешь животных на рынок?»

«Вруммм, врумм! С дороги! Врууумм! С дороги! Танк едет!»

«Прости, я думал, это грузовик», – сказал старик. «Но тебе нравится и это главное». Он положил тарелку в ведро воды, кипевшей на огне. «И это только начало, только начало», – сказал он таинственно. «Лучшее еще впереди».

«Еще подарок?»

«В каком-то смысле. Помнишь, что я обещал? Мы убежим от войны сегодня. Мы пойдем в лес».

«Врууум, вруууум. Можно я возьму с собой танк?»

«Если он сегодня будет грузовиком, только на один день».

Мальчик пожал плечами. «Я оставлю его и поиграю, когда вернемся».

 

Моргая от яркого утреннего солнца, двое шли по пустынной улице, свернули на шумный бульвар с новыми домами. Как будто мир был снова свежим, чистым и цельным. Люди будто не знали, что разруха начиналась в одном квартале от бульвара и тянулась на многие мили. Двое, с бутербродами на ланч в руках, шли к холмам на юге, покрытым соснами, к которым бульвар поднимался под небольшим углом.

Четверо молодых солдат шли шеренгой по тротуару. Старик сошел на проезжую часть, пропуская их. Мальчик отсалютовал и остался на своем месте. Солдаты улыбнулись, отсалютовали в ответ и расступились, пропуская его.

«Мотопехота», – сказал мальчик старику.

«М-м-м?» – отсутствующе протянул старик, глядя на холмы. «В самом деле? Откуда ты знаешь?»

«Ты не видел зеленую нашивку?»

«Да, но их значения постоянно меняются. Я помню, когда-то мотопехота обозначалась красным и черным, а зеленый – …» Он не договорил. «Это все ерунда», – сказал он почти зло. «Все это бессмысленно и сегодня мы об этом всем забудем. Из всех дней в твой День рождения ты не должен думать о –»

«Черный с красным это инженеры», – серьезно перебил мальчик. «Просто черный – это военная полиция, красный – артиллерия, а красный с синим – для медицинских подразделений, а черный с оранжевым это …»

 

Сосновый лес был очень тихим. Многовековой ковер из игл и зеленая крыша из листьев заглушали звуки, приплывавшие из города. Бесконечные колоннады толстых коричневых стволов окружали старика и мальчика. Солнце, прямо над головой, показалось им скоплением ярких точек через толстое, непрозрачное покрывало игл и ветвей.

«Здесь?» – спросил мальчик.

Старик огляделся. «Нет, немного дальше». Он указал рукой. «Там – видишь, вон там? Отсюда видно церковь». Черный скелет сожженного шпиля выделялся на фоне голубого неба и был обрамлен двумя деревьями на краю леса. «Но послушай – слышишь? Вода. Там наверху есть ручей, и мы можем пойти в небольшую долину рядом с ним и там не видно ничего, кроме верхушек деревьев и неба».

«Хорошо»,  – сказал мальчик. «Мне нравится и это место, но хорошо». Он посмотрел на шпиль, потом на старика и вопросительно поднял брови.

«Ты увидишь – увидишь, насколько там лучше»,  – сказал старик.

Когда они поднялись на вершину холма, он счастливо указал на ручей внизу. «Вот он! Что думаешь? Эдем! Все, как было в начале – деревья, небо и вода. Вот мир, который должен был у тебя быть, и сегодня, наконец-то, он у тебя есть».

«Смотри!» – воскликнул мальчик, указывая на холм на другой стороне ручья.

Огромный танк, заржавевший до цвета опавшей хвои, стоял в колее на вершине холма, и ржавые ошметки виднелись там, где когда-то была его пушка.

«Как можно перейти ручей, чтоб добраться до него?» – оживленно спросил мальчик.

«Мы не хотим до него добираться», – раздраженно пробурчал старик. Он крепко держал мальчика за руку. «Не сегодня. В какой-нибудь другой день мы, может быть, сможем сюда прийти. Но не сегодня».

Мальчик пал духом. Его маленькая ладошка обмякла в руке старика.

«Впереди будет небольшой поворот, и за ним мы найдем как раз то, что нам нужно.

Мальчик промолчал. Он поднял камень  и бросил в танк. Пока маленький снаряд летел к цели, мальчик напрягся, как будто весь мир должен был взорваться. Слабый стук донесся от башни, и он расслабился, будто бы удовлетворенный. Он послушно пошел за стариком.

За поворотом они нашли то, что искал старик: гладкую, сухую поверхность камня, рядом с ручьем, бежавшим среди высоких берегов. Он развернул свои бутерброды.

После еды мальчик заерзал. «Здесь очень тихо», – сказал он, наконец.

«Как и должно быть», – ответил старик. «Единственный уголок в мире такой, каким должен быть».

«Здесь одиноко».

«В этом его красота».

«Мне больше нравится в городе, с солдатами и …»

Старик схватил его за руку и сжал. «Нет, тебе не нравится. Ты просто не знаешь. Ты слишком мал, слишком мал, чтобы понять, что это, что я пытаюсь дать тебе. Но когда ты станешь старше, ты вспомнишь и захочешь вернуться сюда – через много лет после того, как сломается твоя тележка».

«Я не хочу, чтобы она ломалась», – запротестовал мальчик.

«Она не сломается, не сломается. Но просто ляг здесь, закрой глаза и послушай, и забудь обо всем. Хотя бы это я могу тебе дать – несколько часов вдали от войны». Он закрыл глаза.

Мальчик лег рядом и покорно закрыл глаза.

 

Солнце уже опустилось, когда старик проснулся. Ему все болело, и одежда отсырела от долгого сна у ручья. Он зевнул и потянулся. «Пора идти», – сказал он, еще не открыв глаза. «Наш мирный день подошел к концу». И тогда он увидел, что мальчика нет рядом. Он сначала неуверенно позвал его, потом, не получив ответа, а услышав лишь ветер, он встал и закричал.

В нем поднималась паника. Мальчик никогда раньше не был в лесу, мог потеряться, если пошел дальше на север, глубже в леса и холмы. Он забрался повыше и снова закричал. И никто не ответил.

Может, он спустился к танку и попытался перейти ручей. Он не умел плавать. Старик поспешил вдоль ручья, за поворот, откуда был виден танк. Уродливый пережиток прошлого злобно уставился на старика через ручей. Все было неподвижно, и был слышен только ветер и шум воды.

«Бах!» – раздался звонкий голос.

Мальчик ликующе выскочил из башни танка. «Попался!» – сказал он. 

Кролики, от которых одни проблемы

 

Автор: Джеймс Тербер 
Еще совсем недавно одно семейство кроликов жило рядом с волчьей стаей. Волки объявили, что им не нравится, как живут кролики. (Волки были в восторге от своей жизни, потому что это был единственно правильный способ жить).
Однажды несколько волков погибли во время землетрясения и в этом обвинили кроликов, потому что они стучат по земле задними ногами и вызывают землетрясения. Другой ночью в волка ударила молния и в этом тоже обвинили кроликов, ведь все прекрасно знают, что эти пожиратели салата вызывают молнии. Волки пригрозили воспитать кроликов, если они не начнут себя нормально вести, и те решили убежать на необитаемый остров. Но другие животные, жившие далеко, начали стыдить их: “Вы должны оставаться там, где ваш дом, и быть храбрыми. В этом мире нет места эскапистам. Если волки нападут на вас, мы придем вам на помощь”. Поэтому кролики остались жить рядом с волками и однажды случилось большое наводнение, в котором погибло много волков. В этом обвинили кроликов, ведь все прекрасно знают, что эти длинноухие уничтожители морковки вызывают наводнения. Волки напали на кроликов, для их же блага, и заточили их в темной пещере, для их же безопасности.
Когда от кроликов не было ничего слышно несколько недель, животные захотели узнать, что же случилось с ними. Волки сказали, что кроликов съели, а раз съели, то это уже сугубо внутренние дела. Но другие животные пригрозили, что могут объединится против волков, если они не назовут причину, почему кроликов уничтожили. И волки назвали. “Они пытались убежать”, – сказали волки, “а, как мы все знаем, в этом мире нет места эскапистам”.
Мораль: Бегите, а не идите, на ближайший необитаемый остров.

Все лето в одном дне

Автор: Рэй Брэдбери

«Готовы?»
«Готовы».
«Сейчас?»
«Скоро?»
«А ученые наверняка знают? Это сегодня случится, да?»
«Смотри, смотри! Сам увидишь!»
Дети прижались друг к другу, как множество роз, множество трав, смешанные, выглядывающие из окна, чтобы увидеть спрятавшееся солнце.
Шел дождь.
Дождь шел семь лет; тысячи и тысячи дней складывались, начала до конца заполнялись дождем, с его шумом и потоками воды, кристальными ливнями и штормовыми сотрясениями, такими сильными, что приливные волны заливали острова. Тысячи лесов погибали под дождем и тысячи раз вырастали снова, чтобы вновь погибнуть. И так всегда протекала жизнь на планете Венера, и это был класс детей тех мужчин и женщин космонавтов, что прилетели в дождливый мир, чтобы построить здесь цивилизацию и прожить свои жизни.
«Он прекращается, прекращается!»
«Да, да!»
Марго стояла в стороне от этих детей, которые не помнили время, когда не было этого дождя, дождя, дождя. Им всем было по девять лет, и если и был один день семь лет назад, когда солнце вышло на час и явило свое лицо ошеломленному миру, они все равно не помнили. Иногда, ночью, она слышала, как они вертятся, вспоминая, и знала, что они видят сны и вспоминают старый или желтый восковой мелок, или монету, на которую можно купить весь мир. Она знала, что они думают, что помнят тепло, будто румянец разливается по лицу, по телу, рукам и ногам и дрожащим ладошкам. Но потом они просыпались от боя барабанов, бесконечного падения чистых бусин на крыши, дорожки, сады, леса, и их сны уходили бесследно.
Вчера весь день в школе они читали о солнце. О том, как оно похоже на лимон, и какое оно горячее. И писали маленькие истории, эссе или стишки о нем:
Думаю, солцне – это цветок,
Который цветет всего лишь часок.
Это был стишок Марго, зачитанный тихим голосом в притихшем классе, а за окнами падал дождь.
“Да ну, ты не могла это написать!” – возмутился один из мальчиков.
“Я его написала”, – сказала Марго. “Это мой стишок”.
“Уильям!” – прикрикнула учительница.
Но это было вчера. Сейчас дождь утихал и дети столпились у больших окон.
“Где учительница?”
“Скоро вернется”.
“Ей бы лучше поторопиться, а то все пропустим!”
Они распаляли себя, становились похожи на лихорадочное колесо, состоящее из вращающихся спиц.
Марго стояла в стороне. Это была очень болезненная девочка, выглядевшая так, будто ее потеряли под дождем много лет назад и вода вымыла голубой цвет из ее глаз, и красный – из ее губ, и желтый – из волос. Она была старой фотографией, вынутой из альбома, выцветшей, и если она вообще говорила, то голос был лишь призраком. Сейчас она стояла отдельно, глядя на дождь и громкий влажный мир за огромным стеклом.
“На что ты смотришь?” – спросил Уильям.
Марго не ответила.
“Отвечай, когда тебя спрашивают”. Он толкнул ее. Но она не двинулась; она дала отодвинуть себя и все.
Они сторонились ее, не смотрели на нее. Она почувствовала, как они уходят. И это было из-за того, что она не играла с ними в тоннелях подземного города, полных эха. Если они дотрагивались до нее, чтобы она водила, Марго стояла, моргая им вслед, и не бежала следом. Когда всем классом они пели песни о счастье и жизни и играх, ее губы еле двигались. Только когда они пели о солнце и лете, ее губы шевелились, пока она глядела в окна, залитые дождем.
И еще, конечно же, самым большим ее преступлением было то, что она прилетела сюда с Земли всего лишь пять лет назад, и помнила солнце и то, каким оно было, и каким было небо, когда ей было 4 года и она жила в Огайо. А они, они жили на Венере с самого роджения, и им было всего по два года, когда солнце появлялось в последний раз, поэтому они давно забыли его цвет, его жар и то, каким оно было на самом деле. Но Марго помнила.
“Оно как пенни”, – сказала она однажды, закрыв глаза.
“Нет, неправда!” – закричали дети.
“Оно как огонь”, – сказала она, – “в печи”.
“Ты врешь, ты не помнишь!” – закричали дети.
Но она помнила и тихо стояла вдали от них, гляда, как дождь бороздит стекло. А однажды, месяц назад, она отказалась принимать душ в школьных душевых, закрыла уши и голову руками, крича, что вода не должна касаться ее головы. И после этого смутно, смутно, она чувствовала это, она была другой и они об этом знали, поэтому держались в стороне.
Ходили слухи, что ее родители заберут ее на Землю в следующем году; было жизненно необходимо, чтобы они сделали это, хоть возвращение и обойдется ее семье в тысячи долларов. И дети ненавидели ее из-за всего этого. Они ненавидели ее белоснежно бледную кожу, выжидающее молчание, ее тонкость и возможное будущее.
“Проваливай!” Мальчик толкнул ее еще раз. “Чего ждешь:”
Тогда, впервые, она обернулась и посмотрела на него. И то, чего она ждала, отразилось в ее глазах.
“Не жди здесь!” – злобно крикнул мальчик. “Ты ничего не увидишь!”
Ее губы дрогнули.
“Ничего!” – кричал он. “Это все было шуткой, не так ли?” Он повернулся к детям. “Ничего сегодня не будет, скажите?”
Все они посмотрели на него и потом, поняв намек, засмеялись и начали качать головами. “Ничего, ничего”.
“Но…”, – прошептала Марго, в глазах ее была беспомощность. “Но сегодня же тот самый день, ученые предсказывают, они говорят, они знают, солнце…”
“Все это шутка!”, – сказал мальчик и грубо ее схватил.”Эй, давайте запрем ее в шкафу, пока училка не пришла!”
“Нет”, – сказала Марго, падая назад.
Они схватили, подняли и понесли ее, протестующую, потом умоляющую, потом плачущую обратно в тоннель, в комнату, в шкаф, куда они бросили ее и заперли дверь. Они стояли и смотрели на дверь, которая дрожала от ударов Марго. Они слышали ее сдавленные рыдания. Затем, улыбаясь, они развернулись и побежали обратно по тоннелю, успев как раз к приходу учительницы.
“Готовы, дети?” – она посмотрела на часы.
“Да”, – закричали все.
“Все здесь?”
“Да!”
Дождь уменьшился.
Они столпились у огромной двери.
Дождь прекратился.
Было похоже, будто во время фильма перед появлением лавины, торнадо, урагана, извержения вулкана, что-то сначала пошло не так со звуковой дорожкой, сначала стал тише, а потом и вовсе замолк весь шум, все раскаты грома, а через секунду пленку вырвали из проектора и вместо нее поставили изображение умиротворенного тропического уголка, который не двигался и не дрожал. Мир остановился. Тишина была такой необъятной и невероятной, что, казалось, уши твои забиты чем-то или что ты совершенно оглох. Дети закрыли уши руками. Они стояли по отдельности. Дверь отъехала в сторону и аромат молчаливого, ожидающего мира накрыл их.
Солнце вышло.
Оно было цвета огненной бронзы и оно было огромным. Небо вокруг было ослепительно голубым. Джунгли горели солнечным светом, когда дети, освобожденные от своего заклятия, выбежали с криками в весну.
“Не убегайте далеко”, – крикнула учительница им влед. “У вас есть всего два часа. Вряд ли вам захочется остаться потом снаружи”.
Но они бегали, поднимали лица к небу и чувствовали солнце на щеках как горячий утюг; они снимали куртки и позволяли солнцу обжигать руки.
“Ооо, это намного лучше, чем солнечные лампы, правда? ”
“Намного, намного лучше!”
Они перестали бегать и стояли в великих джунглях, покрывавших Венеру, которые постоянно росли и никогда не замедляли свой рост, и все протекало бурно, даже если внимательно наблюдать. Это было гнездо осьминогов, сплетающее гигантские руки трав, похожих на плоть, раскачивающихся, празднующих эту короткую весну. Они были цвета резины и пепла, эти джунгли, от долгих лет без солнца. Это был цвет камней и белых сыров и чернил, и это был цвет луны.
Дети лежали, смеясь, на ковре из листьев, и слышали, как он скрипит и вздыхает под ними, упругий и живой.Они бегали среди деревьев, поскальзывались и падали, толкались, играли в прятки и догонялки, но больше всего они смотрели на солнце, пока слезы не начинали катиться по лицам, они поднимали руки к этой желтизне и этой удивительной голубизне, вдыхали свежий, свежий воздух и слушали, слушали тишину, которая перенесла их в благословенное море без звуков и движения. Они на все смотрели и всем наслаждались. И вдруг дико, как животные, вышедшие из своих пещер, начинали бегать и бегали кругами с гиканьем и криками. Они бегали час и не останавливались.
И вдруг –
Посреди их беготни одна из девочек закричала.
Все остановились.
Девочка, стоявшая на прогалине, вытянула руку.
“Смотрите, смотрите”, – сказала она, дрожа.
Они медленно подошли к ней и посмотрели на ее раскрытую ладонь.
В центре ее, большая и круглая, лежала капля.
Она начала плакать, глядя на нее.
Они тихо посмотрели на небо.
“О… О…”
Несколько холодных капель упало им на носы, щеки и губы. Солнце меркло в тумане. Подул холодный ветер. Они развернулись и пошли обратно к подземному дому, руки безвольно опустились, улыбки померкли.
Раскат грома испугал их, и, как листья перед новым ураганом, они сбились в кучку и побежали. Молния ударила в землю в десяти милях от них, в пяти, в миле, в полумиле. Небо за секунду потемнело, день превратился в ночь.
Они задержались у двери в подземелье, пока не начался ливень. Затем они закрыли дверь и услышали оглушающий рев дождя, обрушивающегося тоннами и потоками, везде и навсегда.
“И это будет длиться еще семь лет?”
“Да. Семь”.
Затем кто-то из них вскрикнул.
“Марго!”
“Что?”
“Она все еще в шкафу, где мы ее заперли”.
“Марго”.
Они стояли будто пригвожденные к полу, как истуканы. Они смотрели друг на друга и отворачивались. Смотрели наружу, на мир, где дождь шел и шел постоянно. Они не могли смотреть друг другу в глаза. Их лица были скорбные и бледные. Они смотрели на свои руки и ноги, опустив головы.
“Марго”, – сказала одна из девочек. “Так что…?”
Никто не двинулся.
“Ну давайте же”, – прошептала девочка.
Медленно они пошли по коридору под шум холодного дождя. Они прошли в комнату под шум грома и бури, молния отражалась на их лицах, грустных и жутких. Они подошли к ближней двери и остановились.
За закрытой дверью была лишь тишина.
Они открыли дверь, еще медленнее, и выпустили Марго.

Композиция в черно-белых тонах

 

Автор: Дороти Паркер 

 

Женщина с розовыми бархатными маками, вплетенными в ненатуральное золото ее волос, пересекла комнату причудливым образом – часть проскользила, часть преодолела прыжком, и схватила тощую руку хозяйки вечера.

«А сейчас я тебя поймала!» – сказала она. «Сейчас ты не сможешь убежать!»

«Ну, здравствуй», – сказала ее хозяйка. «Что ж… Как ты?»

«Ой, я чудненько», – сказала она. «Просто чудненько. Послушай, я хочу попросить тебя об огромном одолжении. Сделаешь кое-что для меня? Пожалуйста? Очень тебя прошу!»

«О чем ты хочешь попросить?»

«Послушай», – сказала она. «Я хочу встретиться с Уолтером Уильямсом. Честно, я просто с ума по нему схожу. Боже, когда она поет! Когда он поет эти негритянские гимны! Знаешь, я сказала Бартону, что ему повезло, что Уолтер Уильямс цветной, а то у него было бы множество причин для беспокойства. Я бы очень хотела с ним встретиться. Я бы хотела сказать ему, что слышала, как он поет. Сделай милость, представь меня ему!»

«Что ж, конечно», – сказала ее хозяйка. «Думаю, ты встретишься с ним. Вечеринка-то в его честь. Кстати, где же это он?»

«Вон там, возле книжного шкафа», – сказала она. «Давай подождем, пока эти люди закончат с ним разговаривать. Знаешь, я думаю, ты просто прекрасна – устроить такую прекрасную вечеринку для него, и он может встретиться со всеми этими белыми людьми и все такое. Должно быть, он ужасно благодарен тебе?»

«Надеюсь, нет», – сказала ее хозяйка.

«Думаю, это на самом деле ужасно мило», – сказала она. «Да, правда. Не понимаю, почему кому-то общение с цветными людьми может казаться странным. Меня вот это вообще не смущает. Бартон, он вот как раз наоборот. Знаешь, он из Вирджинии, сама понимаешь, какие они там».

«А он пришел сегодня?» – спросила ее  хозяйка.

«Нет, не смог», – ответила женщина. «Я сегодня обычная соломенная вдова. Я ему, уходя, сказала, что неизвестно, как я проведу вечер. А он так устал, что и пошевелиться не мог. Ну, разве не жалость?»

«Ах», – сказала ее хозяйка.

«Не могу дождаться, когда расскажу ему, что встретила Уолтера Уильямса!» – сказала она. «Он просто умрет. О, мы много спорим о цветных людях. Я с ним говорю, как не знаю кто, так распаляюсь. Я ему говорю: «Не глупи!» Но я должна рассказать Бартону, он не такой закоснелый, как большинство этих южан. Он очень любит цветных. Сам сказал, что белых слуг в его доме не было бы. И. знаешь, у него была цветная нянька, обычная няня-негритянка, и он ее просто обожает. Каждый раз, приезжая домой, он идет на кухню с ней повидаться. До сих пор, представляешь. Он всегда говорит, что он и слова не скажет против цветных, пока они знают свое место. Он часто им помогает, дает одежду и бог знает, что еще. Единственное, он говорит, что не сел бы за стол с одним из них и за миллион долларов. «Боже», – говорю я ему, «меня от твоих слов тошнит». Я ужасно себя с ним веду, разве нет?»

«О, нет, нет», – сказала хозяйка вечера. «Нет, нет».

«Но ведь так и есть», сказала она. «Я знаю, что это правда. Бедный Бартон! Но я так вообще не считаю. У меня вот нет никаких предрассудков по отношению к цветным. Я просто без ума от некоторых из них. Они как дети, такие же добродушные, всегда поют и смеются и всякое такое. Разве они не счастливейшие существа, которые тебе когда-либо встречались? Честно, я смеюсь, только заслышав кого-нибудь из них. Как они мне нравятся, правда, нравятся. Знаешь, у меня есть цветная прачка, она у меня давным-давно работает, и я так к ней привязалась. Это такой персонаж! Скажу тебе, я считаю своей подругой. Вот так вот считаю. Как я говорю Бартону: «Господи Боже, мы же все люди!» Разве нет?»

«Да», – сказала хозяйка вечера, «так и есть».

«А этот Уолтер Уильямс», – сказала она. «Думаю, такого человека как он, можно назвать настоящим музыкантом. Правда. Думаю, он заслуживает уважения. Боже, я так люблю музыку и всякое такое, что мне все равно, какого он цвета. Честно, я думаю, что если человек – музыкант, то никто не должен смущаться встречи с ним. Именно это я и говорю Бартону. Ну, разве я не права?»

«Да», – сказала  ее хозяйка, «да, конечно».

«Так я чувствую», – сказала она. «Я просто не понимаю, как люди могут быть такими узколобыми. Я считаю честью встретить такого человека, как Уолтер Уильямс. Да, так и есть.  И меня совсем это не смущает. Господь Бог сотворил его, так же, как и любого из нас. Разве не так?»

«Именно», – сказала ее хозяйка. «Так и есть».

«Так вот я и говорю», – сказала она. «О, меня так раздражает, когда люди так узколобо относятся к цветным. Я просто еле сдерживаюсь, чтобы что-нибудь не сказать. Конечно, я признаю, что если уж тебе попался плохой цветной, то он будет из рук вон плох. Но как я говорю Бартону, есть и плохие белые на этом свете, разве не так?»

«Думаю, да», – сказала ее хозяйка.

 «Что ж, я бы с радостью как-нибудь пригласила Уолтера Уильямса к себе, чтобы он спел нам», – сказала она. «Конечно, я не могу его пригласить его из-за Бартона, но я бы была не против. О, как он поет! Разве не чудо, что в каждом из них будто живет музыка? Это кажется в них таким естественным. Ну же, давай пойдем и поговорим с ним. Послушай, что мне сделать, когда ты нас представишь? Пожать руку? Или что?»

«Делай, как посчитаешь нужным», – сказала ее хозяйка.

«Думаю, стоит», – сказала она. «Я бы ни за что в жизни не хотела, чтобы он подумал, что меня что-то смущает. Думаю, лучше пожать руки, как я бы поступила с любым другим человеком. Именно так я и поступлю».

Они подошли к высокому молодому афроамериканцу, стоявшему у книжного шкафа. Хозяйка представила гостей друг другу, афроамериканец поклонился.

«Как поживаете?» 
Женщина с розовыми бархатными маками вытянула руку, держа ее так, чтобы все видели, пока афроамериканец не взял ее, не пожал и не вернул обратно.

«Ах, приятно познакомиться, мистер Уильямс», – сказала она. «Приятно познакомиться. Я как раз говорила, что мне ужасно нравится, как вы поете. Я была на ваших концертах, и у нас есть ваши записи и все такое. О, мне так нравится!»

Она говорила, тщательно проговаривая слова, усиленно двигая губами, будто разговаривала с глухим. 
«Мне так приятно», – сказал он.

«Я просто без ума от этой вашей песни “Water boy”», – сказала она. «Честно, не могу выбросить ее из головы. Довела мужа почти до сумасшествия – постоянно хожу и напеваю ее. Ой, он тогда чернее тучи … Э-м-м… Расскажите, откуда вы берете все эти ваши песни? Как вы их сочиняете?»

«Что ж», – сказал он, «существует множество разных…»

«Думаю, вам нравится их петь», – сказала она. «Наверное, это ужасно весело. Все эти милые старые гимны, боже, просто обожаю их! А чем вы сейчас занимаетесь? Продолжаете петь? Почему бы вам как-нибудь не выступить еще раз?»

«У меня будет концерт 16, в этом месяце», – сказал он.

«О, я буду там», – сказала она. «Я буду там, если получится. Можете на меня рассчитывать. Боже, вот идет целая толпа людей, чтобы поговорить с вами. Вы просто как обычный почетный гость! А кто эта девушка в белом? Я точно ее где-то видела».

«Это Кэтрин Берк», – ответила ее хозяйка.

«Боже мой!», – воскликнула она. «Это Кэтрин Берк? Она выглядит совсем не так, как на сцене. Я думала, она намного красивее. Я и не представляла, что она такая темная. Она выглядит почти как … О, но я считаю ее прекрасной актрисой! Вам не кажется, что она прекрасная актриса, мистер Уильямс? Думаю, она великолепна, разве нет?»

«Да, она прекрасна», – сказал он.

«И я так думаю»,  – сказала она. «Просто прекрасная. Боже, ведь надо дать и другим поговорить с почетным гостем. Не забудьте, мистер Уильямс, что я буду на вашем концерте, если получится. Я буду аплодировать и все такое. И если у меня не получится пойти, то я всем скажу идти, в любом случае. Не забудьте!»

«Не забуду», – сказал он. «Спасибо большое».

«О, господи», – сказала она. «Я чуть не умерла. Честно, даю тебе слово, я чуть не упала в обморок. Ты слышала тот ужас, что я чуть не сказала? Я собиралась сказать, что Кэтрин Берк выглядит как негритянка. Вовремя спохватилась. Как думаешь, он заметил?» 
«Нет, не думаю», – ответила ее хозяйка.

«Хвала небесам», – сказала она, «потому что я бы не хотела его смущать и все такое. Он ужасно мил. Мил, как и следовало ожидать. Хорошие манеры и все такое. Знаешь, так много цветных, им палец в рот не клади. Но он не из таких. Думаю, он умнее. Он очень мил, разве не так?»

«Да», – ответила ее хозяйка.

«Мне он понравился», – сказала она. «И нет у меня никаких предрассудков из-за того, что он цветной. Я себя чувствовала также естественно, как и с любым другим человеком. Но честно, я еле сохранила невозмутимость. Постоянно думала о Бартоне. О, подожди, когда я скажу Бартону, что назвала его «мистер»!»

День труда

Автор: Джойс Кэрол Оутс

В самом конце лета у наших соседей, живших в конце Колонел Лейн, пропал ребенок. Пропавший ребенок. Семилетний Тимми Боннард. В последний раз его видели в субботу после обеда, примерно в три часа. Он бежал по пляжу к двадцатифутовым ступеням, ведущим к обрыву, и вот уже полтора дня как его не могут найти.  Мы все изучили его лицо на увеличенных копиях фотографий из семейного альбома и ответили на вопросы, заданные нам представителями шерифа округа Махассет и даже помогали искать мальчика, пусть и не так активно, как более молодые и рьяные люди. Слишком обеспокоенные и взвинченные, чтобы быть рядом с домом или делать что-то в саду, мы бродили, как  и многие другие, вдоль берега и по дюнам, внимательно всматриваясь в заросли рогоза, колышущиеся на ветру, в ворохи газет, чье шуршанье было похоже на бряцанье костей, в прогалины в кучах мусора, где могло быть спрятано маленькое тело. Там? – глаза стремятся к ужасающему выводу, пока разум осознает. Но нет. Полуостров Махассет очень узкий и всего 12 километров в длину вместе с мостами, так что найти ребенка – лишь вопрос времени. Если он все еще здесь.

В своих униформах они пришли обыскать наш дом. Они обыскали все дома на Колонел Лейн. Спрашивая, видели ли мы Тимми Боннарда, видели ли незнакомцев, замечали ли что-то странное, слышали ли мы что-нибудь, знаем ли что-то. Хмурые, методичные и достаточно вежливые, может быть немного бесцеремонные, с пистолетами в кобурах на бедрах и трескучими  рациями, и машинами, заблокировавшими дорогу. Заглядывали в гаражи, амбары, гниющие кроличьи клетки, наш сарай с инструментами и даже в компостную кучу в конце сада! «Не знаю, что вы можете там найти», – сказал я, – «вы же видите, что ничего не копали и не переворачивали», – и один из них, я ему в отцы гожусь, едва посмотрел на меня сквозь солнечные очки и процедил: «Нам виднее, мистер».

Всегда, видя Боннардов, семью такую большую и общительную, что было сложно их сосчитать или проследить за их детьми или друзьями их детей, мы поражались их позитивному настрою. Почти все они были блондинами, атлетически сложенными, загоревшими за лето и улыбающимися. Всегда улыбались! Всегда кричали друг другу что-то голосами, которые легко переходили в смех. Они начали приезжать сюда на лето шесть или семь лет назад, снимая крытую щепой песочницу цвета старой слоновой кости, с десятью спальнями. Дом стоял на самой высокой точке мыса над пляжем. Старый дом полковника Джадсона, построенный в 1914 году и ставший достопримечательностью полуострова, так тогда говорили. Хотя мы никогда не были внутри.

Все лето улица была заполнена машинами Боннардов и их гостей – в августе, когда дождя не было неделями, пыль не успевала осесть от одной их тяжело нагруженной машины, грузовика или велосипеда, как ее снова кто-то поднимал, мчась обратно в деревню. «Здрасьте!»  – была у них привычка кричать, махая и улыбаясь нам, если мы были во дворе, в саду, даже молодые люди, незнакомые нам, кричали «Здрасьте!» со счастливыми дружелюбными улыбками. Вам бы показалось, что есть издевка или насмешка в такой фамильярности незнакомцев, но не в их случае, я уверен. Конечно, пусть наша фамилия и написана аккуратными черными буквами на нашем почтовом ящике, окруженном бархатцами, Боннардам совсем не было причин ее знать.

Начиная с середины июня население полуострова вырастало примерно до девяти сотен человек; после дня труда оно стремительно сокращалось до четырех сотен. Привыкаешь относиться к этому  как к приливам и отливам – высокие, низкие – туда, обратно – только наступают они в зависимости от сезона. Вначале Колонел Лейн богатые отдыхающие скупили все старые дома с видом на океан; здесь, ближе к Ист Мейн Стрит, где мы и жили, в зимней части Кейп Кода, ютились постоянные жители. Местные, мы слышали, как нас так называли. Как туземцы Борнео? Как охотники за головами и каннибалы Новой Гвинеи? Шучу я, шучу. Но я объяснил свою точку зрения.

Была суббота, после шести, и мы только сели ужинать, когда Боннарды пришли к нам, мать – высокая блондинка в белой майке и таких же шортах, отец-  высокий и седой, в одежде для морской прогулки, и один из их сыновей-подростков. «Извините, что беспокоим, но, может, вы видели нашего сына? Нашего сына Тимми?» Они, должно быть, заходили во все дома, от океана, уже начиная волноваться или даже больше, их натянутые улыбки еще пытались быть вежливыми, поскольку они хорошо воспитанные богатые люди, нет никаких сомнений, и даже в стрессовом состоянии их глаза встречались с нашими, но, конечно же, мы не могли им помочь, мы никогда особенно не обращали внимания на детей, и уже давно не были на пляже, нам жаль, правда, жаль, мы бы и хотели помочь, но не можем.

Позже мы слышали новости, что пропал маленький мальчик. И приходили другие, полиция, розыскная бригада, воздух волнуется и с океана налетает сырой злой ветер – ты в удивлении смотришь вверх, думая, что слышишь сирену, но нет, это только ветер. Киднеппинг? Похищение? Убийца детей, сексуальный извращенец, «серийный убийца» – везде слухи, даже по радио передают слухи, а не официальные новости, никаких продвижений в деле или, по крайней мере, ничего, о чем можно было бы сообщить людям. И в городе, на рынке, в аптеке, и вчера в церкви – все это обсуждают. Это ужасное происшествие. Нашли уже этого несчастного мальчика? Почему полиция не поднапряжется? Какой хороший милый мальчик, какой кошмар для семьи, постоянно видишь такое по телевидению и в газетах читаешь, эти извращенцы, эти досрочно освобожденные  детоубийцы, а потом они прикидываются сумасшедшими и добиваются оправдания, конечно, Тимми Боннард просто потерялся, просто заблудился и потерялся, а потом его найдут, бедное невинное дитя, вам просто нужно молиться и все обойдется. Но никто бы не хотел оказаться на месте Боннардов, не так ли? Это утро в День труда началось хорошо – яркое солнце и температура около 15, но примерно в полдень ветер изменился, стал дуть с северо-востока и принес с собой дождь.

Слишком взволнованный, чтобы сидеть дома, я бродил по пляжу. Там было больше людей, чем можно было бы представить, и меня это всегда удивляет, но это же летние люди и некоторые приезжают только на выходные и им нужно окупить свою поездку. Смотрят на морозные волны с белыми шапками, высотой в человеческий рост, которые рассыпаются, ударяются в сбитый песок злобно, яростно. И по всему пляжу, особенно на отмелях множество этих чертовых медуз и всяких тварей со щупальцами, оглушенных и недвижимых, а среди них прыгают и что-то поклевывают бекасы. И ветер уносит твое дыхание.

6 сентября. Уже чувствуется осень. Каждый год это случается так быстро, никогда не можешь привыкнуть, как только на календаре наступает сентябрь, погода меняется. Холодный влажный ветер дует, будто из будущего, и солнце садится с каждым днем все раньше. Сколько часов уже нет мальчика Боннардов, примерно 48. Не очень много шансов, что он еще жив. Никто не хочет говорить об этом, но, скорее всего, так и есть. И, вероятно, тело не здесь, а за сотни миль, закопанное или выброшенное на границе штата и, наверное, они его никогда не найдут. Никаких вечеринок на пляже в честь Дня труда, с такой-то погодой. Никто из блондинистых Боннардов и их родственников и друзей не празднует, некоторые из них полуголые в своих купальниках с криками вбегают в воду настолько холодную, что только дурак осмелится в нее войти.

«Нет, мы с женой сами по себе. Нет, мы не видели. Мы бы и хотели помочь, но не можем». Вчера в Первой конгрегационной церкви мы все молились Богу, чтобы Тимми Боннарда нашли живым и здоровым, но мы сами по себе. Никогда и ноги нашей не было в этом огромном доме за все 32 года, что мы живем на Колонел Лейн, и никогда не будет. За все эти годы это первый раз, когда что-то подобное здесь случилось, такой кошмар, у моей жены дрожат руки, и столько беготни на улице. Если это не Боннарды, то полиция. И конечно кто-нибудь постучит в дверь, перепугав нас до смерти. Никто из них не знал нашего имени до тех пор, пока ребенок не пропал, а теперь берут наше имя с почтового ящика, как будто у них есть на это право. Нет, мы сами по себе. Нам жаль, но мы не можем вам помочь. Поднимая дрожащие руки, ладонями вверх. Пустые. Моя жена пошла спать, приняв лекарства, еще до одиннадцатичасовых новостей.

Морось превратилась в ливень. С фонарем в руке я спускаюсь в подвал, помня о гнилых ступеньках. Это не настоящий подвал, просто пространство под основной частью дома. Наша печка и удобства находятся наверху, в задней части дома, хотя наш дом находится достаточно высоко и нас редко затапливает, только если шторм уж совсем разыграется. Я свечу фонарем по углам, освещая потолочные балки, на которых колышется паутина, будто кто-то прошел только что. Потолок низкий и в полный рост тут не станешь. Здесь сквозит и пахнет сухим цементом, землей и мышиными экскрементами, да Бог знает, чем еще, мы никогда сюда не спускаемся.

Здесь есть старый погреб для фруктов, где раньше моя жена хранила всякое, но не больше. Я потянул дверь, она так заржавела, что я еле открыл, а внутри пыльные полки, полдюжины старых банок и ржавых жестянок, резиновые кольца, пожеванные мышами. Погреб по размеру не больше шкафа. Думаю, надо все это убрать. Может, следующей весной. Я присел, кряхтя от боли в коленях, и заглянул под полки, освещая углы фонариком. И тут паутина, полная трупов насекомых и живых пауков, убегающих от света. Это могло бы быть местом, здесь,  в земле, если бы ты мог покопать здесь, потом разровнять  землю, не оставив и следа. Никого здесь, ничего. Но как знать, как знать…

 

 

 

Дом с привидениями

 

Автор: Вирджиния Вулф 

 

Когда ни проснешься – стукнет дверь. Они ходили из комнаты в комнату, рука в руке, тут трогая, там открывая, убеждаясь – призрачная пара.

«Здесь мы оставили это», – говорила она. И он добавлял: «О, но и здесь ведь тоже!» «Это наверху», – бормотала она. «И в саду», – шептал он. «Тихо», говорили они, «или мы их разбудим».

Но вы не будили нас. О, нет. «Они ищут это; заглядывают за штору, скажешь себе, и прочитаешь еще несколько страниц. «А сейчас нашли», – решишь ты, останавливая карандаш на полях. И тогда, уставший от чтения, встанешь и увидишь собственными глазами, что дом пуст, двери нараспашку, только голуби довольно воркуют и слышен шум молотилки на ферме. «Почему я здесь? Что хочу найти?» Мои руки пусты. «Может, наверху?» На чердаке были яблоки. И снова вниз, сад неподвижен, как никогда, только книга скользнула в траву.

Но они нашли это в гостиной. Никто не мог их видеть. В окнах отражались яблоки, отражались розы; все листья в стекле были зелеными. Если они проходили по гостиной, яблоки только поворачивались желтым бочком. И, секунду спустя, если дверь была открыта, что-то стелилось по полу, свисало со стен, струилось с потолка   – что? Мои руки были пусты. Тень дрозда пересекла ковер; из глубочайших колодцев тишины голубь извлек пузырек звука. «Тут, тут, тут», – стучит пульс дома. «Сокровище спрятано; комната»… пульс оборвался. О, где же спрятанное сокровище?

И вдруг свет поблек. Снова в сад? Но деревья плетут темноту, желая в свои сети поймать заблудившийся луч. Такой нежный, такой редкий, покоящийся под поверхностью луч, что нужен был мне, всегда за стеклом. Смерть в стекле ждала нас, смерть была среди нас; пришла первой к женщине, сотни лет назад, оставив дом, запечатав окна; комнаты затемнены. Он оставил его, оставил ее, пошел на Север, пошел на Восток, видел, как звезды сменились на Южном небе; искал дом, нашел его оброненным за холмами. «Тут, тут, тут», – пульс дома радостно стучал. «Сокровище твое»,

Ветер ревет на улице. Деревья сутулятся, клонятся в ту сторону и в эту. Лунные лучи плещутся и разбиваются в дожде. Но луч лампы падает прямо из окна. Свеча горит ровно, не колеблясь. Бродят по дому, открывают окна, шепчут, чтобы нас не разбудить, призрачная пара ищет свою радость.

«Здесь мы спали», шепчет она. А он добавляет: «Поцелуи без счета». «Просыпаемся утром-» «Серебро меж деревьев-» «Наверх-» «В сад-» «С приходом лета-» «В зимнюю стужу-» Где-то далеко закрываются двери, нежно стуча, как биение сердца.

Ближе они подошли; застыли в дверях. Порывы ветра, серебряные потоки дождя по стеклу. Наши глаза темнеют; мы не слышим шагов рядом; мы не видим, как леди расправляет свой призрачный плащ. Его руки прикрывают фонарь. «Смотри», – выдыхает он. «Крепко спят. Любовь на губах».

Наклонились, держат серебряную лампу над нами, смотрят долго и глубоко. Долго молчат. Ветер налетает;  пламя колеблется. Неистовые лунные лучи пересекают и пол, и стены, и, встречаясь, падают на склоненные лица; лица задумчивые; лица, что исследуют спящих и ищут их скрытую радость.

«Тут, тут, тут», – гордо стучит сердце дома. «Долгие годы-» – вздыхает он. «Снова ты нашел меня». «Здесь», – бормочет она, «спали; в саду читали; смеялись, катали яблоки на чердаке. Здесь мы оставили свое сокровище-». Их свет касается моих век. «Тут! Тут! Тут!» – бешено стучит пульс дома. Проснувшись, восклицаю: «Так это ваше сокровище? Свет в сердце».

Харрисон Берджерон

Автор: Курт Воннегут

Год был 2081 и все наконец-то были равны. Они были равны не только перед Богом и законом. Они были равны во всех смыслах. Не было ни одного человека умнее другого. Не было ни одного человека красивее другого. Не было ни одного человека сильнее или быстрее другого. Все это обеспечивалось  211, 212 и 213 Поправками к Конституции и неусыпной бдительностью агентов Генерального Ограничителя Соединенных Штатов.

Хотя некоторые вещи все еще были неправильными.  Апрель, например, сводил людей с ума, потому что не был по-настоящему весенним месяцем. И именно в этот вязкий месяц агенты Г-О забрали 14-летнего сына Джорджа и Хейзел Берджерон, Харрисона.

Да, это было трагично, но Джордж и Хейзел не могли об этом толком подумать. У Хейзел был прекрасно усредненный интеллект, а это означало, что она могла думать о чем-то только урывками. А у Джорджа, чей интеллект был выше среднего, в ухе было маленькое ограничительное радио. По закону он должен был носить его постоянно. Радио было настроено на государственный передатчик и примерно каждые двадцать секунд он транслировал какой-нибудь резкий звук, чтобы мешать людям вроде Джорджа пользоваться преимуществами своего интеллекта.

Джордж и Хейзел смотрели телевизор. По щекам Хейзел бежали слезы, но она тут же забыла, что их вызвало.

На экране танцевали балерины.

В голове Джорджа раздался звук. Его мысли в панике рассыпались, как бандиты от сработавшей сигнализации.

«Это был и правда красивый танец, этот танец, который они только что исполнили»,  – сказала Хейзел.

«Уху-м», – сказал Джордж.

«Этот танец – он был хорош», – сказала Хейзел.

«Ну», – сказал Джордж. Он  попытался немного подумать о балеринах. На самом деле, они не были хороши – во всяком случае, не лучше, чем были бы на их месте любые другие люди. Их отягощали пояса и мешки с дробью, лица были скрыты масками, чтобы никто, увидев свободный или грациозный жест, красивое лицо, не почувствовал себя ущербным. Джордж обыгрывал мысль о том, что танцоров, может, и не стоило бы ограничивать. Но он не успел хорошо обдумать это до того, как в ухе снова раздался резкий звук и смешал его мысли.

Джордж вздрогнул. Как и две балерины из восьми.

Хейзел заметила, как он дернулся. У нее не было ментального ограничителя, поэтому она спросила, на что был похож последний звук.

«Как будто кто-то ударил молочную бутылку молотком», – сказал Джордж.

«Мне кажется, было бы очень интересно постоянно слышать разные звуки», – сказала Хейзел, немного завидуя. «Все эти вещи, которые они выдумывают».

«Мм», – сказал Джордж.

«Но если бы я была Генеральным Ограничителем, знаешь, что бы я сделала?»  – спросила Хейзел. Хейзел, вообще-то, была очень похожа на Генерального Ограничителя, женщину по имени Диана Мун Глемперс. «Если бы я была Дианой Мун Глемперс», – казала Хейзел, – «по воскресеньям звонили бы колокола – просто колокола. Вроде как в честь религии».

«Но просто колокола мне не помешали бы думать», – заметил Джордж.

«Эмм… Ну можно сделать их ужасно громкими», – задумалась Хейзел. «Думаю, из меня бы получился хороший Генеральный Ограничитель».

«Хороший, как и любой другой», – ответил  Джордж.

«Кто лучше меня знает, что нормально?» – задалась вопросом Хейзел».

«Точно», – ответил Джордж. В голове роились смутные мысли об их ненормальном сыне, который сейчас был в тюрьме, о Харрисоне, но мысли прервал ружейный залп.

«Ого», – воскликнула Хейзел, – «это что-то с чем-то, да?»

Это было такое что-то с чем-то, что Джордж побелел и дрожал, а в покрасневших глазах стояли слезы. Две из восьми балерин упали на пол в студии, держась за виски.

«Ты так устало выглядишь», – заметила Хейзел. «Почему бы тебе не прилечь, так ты сможешь отдохнуть от ограничительной сумки, милый». Она говорила о 21 килограмме дроби в холщовом мешке, который висел у Джорджа на шее. «Иди и отдохни немного», – сказала она. «Я не против, если мы не будем равны какое-то время».

Джордж взвесил мешок. «Мне он не мешает», – сказал он. «Я его больше не замечаю. Это просто часть меня».

«Ты в последнее время такой усталый – как будто вымотанный», – сказала Хейзел. «Если бы был какой-нибудь способ сделать небольшую дырочку в мешке, и просто достать несколько свинцовых шариков. Всего парочку».

«Два года в тюрьме и две тысячи долларов штрафа за каждый вынутый шарик», – сказал Джордж. «Не очень выгодная сделка».

«Если бы ты доставал их только когда приходишь домой с  работы. Ты же не соревнуешься тут ни с кем. Просто сидишь перед телевизором».

«Если бы я попытался избавиться от него», – сказал Джордж, – «тогда и другие люди бы захотели избавиться от них – и вскоре мы бы вернулись опять к темным векам, когда все друг с другом соревновались. Ты бы не хотела этого, не так ли?»

«Конечно же, нет», – казала Хейзел.

«Вот, видишь», – заключил Джордж. «Когда люди начинают обманывать закон, как думаешь, что происходит с обществом?»

Если бы Хейзел не была способна найти ответ на этот вопрос, Джордж бы не смог ей помочь. В голове раздалась сирена.

«Наверное, оно бы развалилось», – сказала Хейзел.

«Что развалилось?» – непонимающе спросил Джордж.

«Общество», – неуверенно ответила Хейзел. «Разве ты не об этом говорил?»

«Кто знает?..»- ответил Джордж.

Передачу внезапно прервал выпуск новостей. Сначала было непонятно, о чем он, поскольку у диктора, как и у всех остальных его коллег, были серьезные проблемы с речью. Примерно полминуты в состоянии крайнего возбуждения он пытался выговорить «Дамы и господа».

В конце концов, он сдался и передал листок с новостями балерине.

«Все в порядке», – сказала Хейзел о дикторе, – «он попытался. Это уже очень много. Он сделать старался как мог с теми данными, которые ему дал бог. Ему должны дать серьезную прибавку за такие старания».

«Дамы и господа», – сказала балерина, читая листок с новостями. Она, должно быть, была очень красива, поскольку маска на ее лице была отвратительной. И было очевидно, что она была самой сильной и грациозной из всех танцовщиц, поскольку ее ограничительная сумка была такой же большой, как у мужчин, весивших 90 килограмм.

И она сразу извинилась за свой голос, слишком уж нечестно было с её стороны так красиво говорить. Ее голос был теплой, напоенной внутренним светом, безвременной мелодией. «Извините», – сказала она, и начала снова, сделав свой голос совершенно обычным.

«Харрисон Берджерон, четырнадцати лет», – начала она голосом, похожим на воронье карканье, – «только что убежал из тюрьмы, куда он был помещен по подозрению в подготовке плана по свержению правительства. Он гений и атлет, не ограничен, поэтому рассматривается как особо опасный преступник».

Фотография Харрисона Берджерона, сделанная в полиции, промелькнула по экрану вверх ногами, потом боком, снова вверх ногами, и, наконец, как положено. На фотографии Харрисон был в полный рост на фоне стены, с указанными футами и дюймами. Он был больше двух метров ростом.

Все остальное во внешнем виде Харрисона было атрибутами Хэллоуина и металлоломом. Никто и никогда еще не носил ограничителей тяжелее. Он перерастал все приспособления быстрее, чем агенты Г-О их придумывали. Вместо небольшого радио в ухе он носил огромные наушники и очки с толстыми волнистыми линзами. Очки предназначались не только для того, чтобы сделать его практически слепым, но и чтобы он страдал от ужасных головных болей.

Металлические предметы висели на всей его одежде. Обычно была особая симметрия, военная аккуратность в том, как ограничители навешивали на сильных людей, но Харрисон был похож на ходячую свалку. На нем висело 130 килограмм.

А чтобы скрыть его красоту, агенты Г-О предписали ему постоянно носить красный резиновый мяч на носу, сбривать брови и закрывать ровные белые зубы черными накладками, расположенными вразнобой.

«Если вы увидите этого мальчика», – сказала балерина», – «не пытайтесь – я повторяю, не пытайтесь, – заговорить с ним».

Раздался звук двери, срываемой с петель.

Крики и вопли ужаса раздались из телевизора. Фотография Харрисона Берджерона несколько раз подпрыгнула на экране, будто танцуя под мелодию землетрясения.

Джордж Берджерон правильно узнал землетрясение, и не удивительно – часто случалось так, что его собственный дом танцевал под эту сокрушительную мелодию. «О, Боже», – сказал Джордж, – «должно быть, это Харрисон!»

Этот факт был в тот же момент выбит из его разума звуком автомобильной катастрофы.

Когда Джордж смог снова открыть глаза, фотография Харрисона исчезла. Живой, дышащий Харрисон заполнил экран.

Бряцающий, похожий на клоуна и огромный Харрисон стоял в центре студии. Ручку вырванной двери студии он все еще держал в руке. Балерины, техники, музыканты и дикторы упали перед ним на колени, ожидая смерти.

«Я Император!» – прокричал Харрисон. «Слышите? Я Император! Все должны выполнять, что я скажу, сразу же!» Он топнул ногой и студия затряслась.

«Даже когда я стою здесь», – проревел он, – «изуродованный, хромой и больной, я все равно лучший правитель, чем любой из когда-либо живших! А сейчас смотрите, как я стану тем, кем могу стать!»

Харрисон разорвал ремни своего ограничителя как мокрую салфетку, разорвал ремни, которые должны были выдерживать две тысячи килограмм.

Металлические ограничители Харрисона упали на пол.

Он подвел большие пальцы под замок, который удерживал на голове наушники и очки. Металл хрустнул, как стебель сельдерея. Харрисон швырнул их в  стену.

Он сорвал свой резиновый нос, и все увидели мужчину, который бы заставил трепетать Тора, бога грома.

«Сейчас я должен выбрать себе Императрицу!» – сказал он, глядя сверху вниз на съежившихся людей. «Пусть та, кто осмелится встать на ноги, получит супруга и трон!»

Прошло несколько мгновений, и затем балерина поднялась, дрожа, как осинка.

Харрисон вынул ментальный ограничитель из ее уха, и очень аккуратно снял мешок с дробью. В последнюю очередь он снял маску.

Она была ослепительно красива.

«А сейчас», – сказал Харрисон, взяв ее за руку, «нам стоит показать людям значение слова «танец». Музыку!» – скомандовал он.

Музыканты добрались до своих стульев, и Харрисон снял и с них ограничители. «Играйте так хорошо, как только можете», – сказал он им, – «и я вас сделаю баронами, и герцогами, и графами».

Началась музыка. Сначала она была нормальной – дешевой, глупой, фальшивой. Но Харрисон схватил двух музыкантов, и, размахивая ими как дирижерскими палочками, напевал, показывая, что он хочет слышать. И швырнул музыкантов обратно.

Снова зазвучала музыка, и она была уже намного лучше.

Харрисон  и его Императрица некоторое время вслушивались в музыку так, будто хотели синхронизировать с ней сердцебиение.

Они замерли на носочках.

Харрисон положил свои огромные руки на тонкую талию девушки, давая ей почувствовать легкость, которая вскоре будет принадлежать ей.

А затем, в порыве радости и грации, они воспарили в воздухе!

Законы физики были забыты, гравитация и законы движения перестали действовать.

Они кружились, вращались, подпрыгивали и парили.

Они резвились, как олени под луной.

Потолки в студии были высотой почти десять метров, но, прыгая, танцоры почти касались его.

И стало понятно, что они хотят поцеловать потолок. И они это сделали.

А потом, нейтрализовав гравитацию любовью и волей, они остались в воздухе, в нескольких дюймах под потоком, и целовались долго-долго.

И именно тогда Диана Мун Глемперс, Генеральный Ограничитель, вошла в студию с двуствольным дробовиком десятого калибра. Она дважды выстрелила, и Император и Императрица были мертвы, еще не достигнув пола.

Диана Мун Глемперс перезарядила ружье. Она прицелилась в музыкантов и сказала им, что у них есть 10 секунд, чтобы снова надеть ограничители.

Именно в этот момент телевизор Берджеронов взорвался.

Хейзел повернулась, чтобы сказать что-то об этом Джорджу. Но он вышел на кухню за банкой пива.

Джордж вернулся с пивом, замер, пока звучал сигнал радио. И сел снова. «Ты плакала», – сказал он Хейзел.

«Да», – ответила она.

«Почему?» – спросил он.

«Я забыла. Что-то очень грустное показали по телевизору».

«А что?»

«В голове все перемешалось», – пожаловалась Хейзел.

«Забывай грустное», – сказал Джордж.

«Я всегда так и делаю», – сказала Хейзел.

«Вот и умница». Джордж вздрогнул. В голове раздался выстрел.

«Ого», – сказала Хейзел, «точно могу сказать, такого еще не было!»

«Можешь еще раз сказать», – сказал Джордж».

«Ого, точно могу сказать, такого еще не было!» – повторила Хейзел.

 

 

 

 

Я шпион

автор: Грэм Грин 

Чарли Стоув дождался, пока не услышит мамин храп, прежде чем вылезти из постели. И даже тогда он двигался аккуратно и к окну прокрался на цыпочках. Фасад дома был неровным, поэтому можно было видеть свет, горящий в комнате мамы. Но сейчас все окна были темными. Прожектор прочертил небо, освещая края облаков и пронизывая глубокую темноту между ними в поиске вражеских самолетов. Ветер дул с моря и Чарли Стоув за сопением матери мог расслышать удары волн. Сквозняк через трещины в раме пошевелил его пижаму. Чарли Стоув был напуган.

Но мысль о табачной лавке, которую держал его отец двенадцатью деревянными ступенями ниже, непреодолимо манила его. Пачки были сложены стопками по двенадцать, Gold Flake и  Player’s,  Ву Reszke, Abdulia, Woodbines и маленький магазинчик лежал под тонким покрывалом застоявшегося дыма, который как нельзя лучше скроет следы его преступления. То, что преступление – красть что-то из папиного магазина, Чарли Стоув не сомневался, но он его не любил; он был нереален для него, привидение, бледное, невесомое, неопределенное, которое замечало его лишь иногда и даже наказание оставляло матери. Вот к ней он чувствовал пылкую бурную любовь; ее пышное шумное присутствие и  громкая забота наполняли его мир; благодаря тому, что она говорила, он считал ее другом всех, от жены директора школы до «дорогой Королевы», кроме Гуннов, этих монстров, скрывающихся в своих Цепелинах за облаками. Но симпатии и антипатии отца были так же неопределенны, как и его передвижения. Сегодня вечером он сказал, что будет в Норвиче, но все равно нельзя было быть уверенным. Чарли Стоув совсем не чувствовал себя в безопасности, когда спускался по деревянным ступенькам. Когда они скрипели, он впивался пальцами в воротник пижамы.

Когда лестница закончилась, он внезапно оказался в магазинчике. Было слишком темно, и он не мог видеть, куда идет, а свет включить не решался. Какое-то время он, отчаявшись, сидел на нижней ступеньке, подперев руками подбородок. Затем свет прожектора отразился в верхнем окне, и у мальчика было время, чтобы запомнить, где лежат сигареты, где прилавок и где небольшая дырка под ним. Мимо кто-то прошел и Чарли скрылся в темноте.

В конце концов, он вернул свою смелость, уговорив себя в своей любопытной взрослой манере, что если бы его словили сейчас, то уже нельзя было бы ничего сделать, так что можно бы и покурить. Он взял сигарету и вспомнил, что у него нет спичек. Какое-то время он не решался пошевелиться. Прожектор три раза осветил магазин, пока он бормотал насмешки и слова ободрения. «Если уж суждено быть повешенным за овцу…», «Трусливый, трусливый ты заяц», детские и взрослые увещевания смешивались у него странным образом.

Но как только он пошевелился, на улице послышались шаги, быстро шли несколько мужчин. Чарли Стоув был достаточно взрослым, чтобы удивиться, что кто-то ходит в такой час. Шаги приблизились и остановились; в двери повернулся ключ и голос произнес: «Впустите его внутрь», а затем он услышал отца «Если не сложно, потише, джентльмены. Мне бы не хотелось разбудить семью». Слышалась в его нерешительном голосе нотка, незнакомая Чарли. Блеснул фонарь и  электрическая лампочка загорелась голубым. Мальчик затаил дыхание, он думал, услышит ли  отец, как бьется его сердце, и он вцепился в воротник пижамы и молился: «О, Боже, пусть меня не поймают». Через трещину в прилавке он мог видеть, где стоит отец, одна рука  у высокого жесткого воротника, между двумя мужчинами в котелках и подпоясанных макинтошах. Они были незнакомцами.

«Сигарету?»- спросил отец голосом, сухим, как песок. Один из мужчин покачал головой. «Нет, нельзя, когда мы на службе. Но все равно спасибо». Он говорил мягко, не в его голосе не слышалось доброты: Чарли Стоув подумал, что его отец, должно быть, болен.

«Вы не против, если я захвачу несколько с собой?» – спросил господин Стоув , и, когда мужчина кивнул, он взял несколько упаковок Gold Flake и Players с полки и кончиками пальцев погладил пачки.

«Что ж», – сказал он, «ничего не поделаешь, можно и покурить». На какой-то момент Чарли испугался, что его разоблачат, его отец внимательно осматривал магазин, как будто видел его в первый раз. «Это хорошее маленькое дело», – сказал он, «для тех, кому это нравится. Жена, наверное, продаст его. Или соседи разнесут все на щепки. Что ж, вы хотите уйти. Минутка час бережет. Я возьму пальто».

«Одному из нас придется пойти с вами, если вы не против», – мягко сказал незнакомец.

«Не нужно беспокоиться. Оно вот здесь на крючке. Вот, я готов».

Другой мужчина сказал смущенно: «Вы не хотите поговорить с женой?» Слабый голос был решителен. «Не я. Никогда не делай сегодня то, что можешь сделать завтра. У нее еще будет возможность позже, разве не так?»

«Да, да», – сказал один из незнакомцев и внезапно стал очень веселым и ободряюще сказал: «Вам незачем беспокоиться. Пока есть жизнь…» и внезапно его отец попытался рассмеяться.

Когда дверь закрылась, Чарли Стоув на цыпочках прокрался наверх и лег в постель. Он думал, почему его отец ушел из дома снова так поздно и кем были эти незнакомцы. Удивление и благоговейный страх какое-то время не давали ему заснуть. Как будто знакомая фотография ожила, чтобы укорить его в пренебрежении. Он вспомнил, как отец вцепился в воротник и поддерживал себя поговорками, и впервые он подумал, что в то время как его мать была бурной и доброй, отец был очень похож на него, делал что-то в темноте, которая пугала его. Он бы хотел спуститься вниз к отцу и сказать ему, что он его любит, но через окно он слышал, как быстро удаляются шаги. Он был один в доме со своей матерью, и он уснул.

 

Любовь – ложный довод

автор: Макс Шульман 

Был я умен и логичен. Сообразителен, расчетлив, проницателен, ловок и хитер – все это было обо мне. Мой мозг обладал мощностью динамо-машины, точностью химических весов, остротой скальпеля. И – только подумайте! – мне было всего 18.

Не часто случается, чтобы у такого молодого парня был такой мощный интеллект. Возьмите, к примеру, Пити Беллоуза, моего соседа по комнате в университете. Один и тот же возраст, одни и те же условия, но он же тупой, как пробка. Неплохой парень, понимаете, но ничего больше. Эмоциональный тип. Нестабильный. Впечатлительный. Хуже всего, модник. Модные веяния, смею утверждать, есть отрицание разума. Чтобы тебя сметала каждая новинка, а ты поддавался идиотизму лишь потому, что все остальные так поступают – это для меня апогей глупости. Но не для Пити.

Однажды я нашел Пити лежащим на кровати с выражением такой боли на лице, что я сразу же понял, что у него аппендицит. «Не двигайся», – сказал я. «Не принимай слабительное. Я позову доктора».

«Енот», – слабо пробормотал он.

«Енот?»- переспросил я,  остановившись.

«Я хочу енотовую шубу», – простонал он.

 Я понял, что проблема была не в его физическом состоянии, а в психическом. «Почему ты хочешь енотовую шубу?»

«Я должен был знать», – воскликнул он, стуча по вискам. «Я должен был знать, что они вернутся, когда вернется чарльстон. Я, как дурак, потратил все деньги на учебники, а теперь не могу купить енотовую шубу».

«То есть ты хочешь сказать», – недоверчиво произнес я, «что все и правда снова стали носить енотовые шубы?»

«Все Крутые Парни Кампуса носят их. Где ты был вообще?»

«В библиотеке», – сказал я, называя место, куда Крутые Парни Кампуса не часто заглядывали.

Он вскочил и стал мерить шагами комнату. «Мне нужна енотовая шуба», – страстно сказал он. «Мне она нужна!»

«Но почему, Пити? Посмотри на это рационально. Енотовые шубы антисанитарны. Они линяют. Они плохо пахнут. Они слишком тяжелые. Они уродливые. Они –».

«Ты не понимаешь», – с нетерпением перебил он. «Это то, что нужно сделать. Разве ты не хочешь быть  модным?»

«Нет», – честно ответил я.

«Что ж, а я хочу», – заявил он. «Я бы все отдал за енотовую шубу. Все!»

Мой мозг, этот точный инструмент, начал работать на полную мощность. «Все?» – спросил я, прищурившись, глядя на него.

«Все», – подтвердил он звенящим голосом.

Я задумчиво потер подбородок. Так вышло, что я знал, где достать енотовую шубу. У моего отца была такая в его студенческие годы; она лежала в сундуке на чердаке нашего дома. Так вышло, что у Пити было что-то, что я хотел. Было не в прямом смысле, но, по крайней мере, он был первым из претендентов на этой. Я имею ввиду его девушку, Полли Эспи.

Я долгое время жаждал ее. Позвольте мне подчеркнуть, что моя жажда этой молодой женщины не была эмоциональна по своей природе. Она, несомненно, могла пробудить чувства, но я был не из тех, кто позволяет сердцу управлять умом. Я хотел Полли по одной причине, точно рассчитанной и совершенно разумной.

Я был первокурсником на юридическом факультете. Через несколько лет я начну практиковать. Я прекрасно осознавал, насколько важную роль в карьере юриста играет правильная жена. Все успешные адвокаты, за которыми я наблюдал, практически без исключений были женаты на красивых, элегантных, умных женщинах. За исключением одного пункта, Полли идеально подходила на эту роль.

Она была красива. Ее фигура еще не походила на фигуры девушек из журналов, но я чувствовал, что время это исправит. У нее были задатки.

Она была элегантна. Под элегантностью я подразумеваю грациозность. У нее была прямота осанки, легкость и манеры, свидетельствовавшие о лучшем воспитании. За столом ее манеры были изящны. Я видел ее в Уютном Уголке Университета, когда она ела местный деликатес – бутерброд с начинкой из тушеного мяса, подливки, рубленых орехов и квашеной капусты – и даже не испачкала пальцы.

Но вот умной она не была. Скорее, даже, наоборот. Но я верил, что под моим руководством она поумнеет. В любом случае, стоило попробовать. В конце концов, проще сделать красивую глупую девушку умной, чем некрасивую умную девушку красивой.

«Пити», – сказал я, «любишь ли ты Полли Эспи?»

«Думаю, она ничего», – ответил он, «но не знаю, можно ли назвать это любовью. А что?»

«Есть ли у тебя», – спросил я, «какая-нибудь договоренность с ней? Я имею ввиду, постоянно ли вы встречаетесь?»

«Нет, мы видимся время от времени, но это не серьезно. А что?»

«Есть ли», – спросил я, «другой парень, который ей очень нравится?»

«Не знаю о таком. А что?»

Я кивнул, довольный. «Другими словами, если ты исчезнешь с горизонта, то дорога будет открыта. Я прав?»

«Думаю, да. К чему ты ведешь?»

«Да нет, ни к чему», – невинно сказал я и достал из шкафа чемодан.

«Куда ты собираешься?» – спросил Пити.

«Домой на выходные», – я бросил в чемодан пару вещей.
«Послушай», – сказал он, отчаянно сжимая мою руку, «ты не мог бы взять у своего старика немного денег, пожалуйста, и одолжить мне, чтобы я смог купить енотовую шубу?»

«У меня есть идея получше», – казал я и загадочно подмигнул, а затем застегнул чемодан и ушел.

 

***

«Послушай», – сказал я Пити, вернувшись в понедельник утром. Я открыл чемодан и достал что-то огромное, волосатое, попахивающее, что-то, что мой отец носил в 1925.

«Вот это да!» – благоговейно прошептал Пити. Он погрузил сначала руки в енотовую шубу, а затем и лицо. «Вот это да» – повторил он раз пятнадцать или двадцать.

«Хочешь ее забрать?» – спросил я.

«О да», – закричал он, прижимая к себе засаленную шкуру. Затем в его глазах появился огонек осмотрительности. «Что ты хочешь за нее?»

«Твою девушку», – сказал я, не рассусоливая.

«Полли?» – прошептал он, ужаснувшись. «Ты хочешь Полли?»

«Именно».

Он отбросил шубу. «Ни за что», – решительно сказал он.

Я пожал плечами. «Ладно. Если ты не хочешь быть модным, думаю, это твое дело».

Я сел на стул и сделал вид, что читаю, но краем глаза наблюдал за ним. Его терзали сомнения. Сначала он смотрел на шубу с видом бродяжки, стоящего у витрины кондитерской. Потом он отвернулся, и даже его челюсть выражала решимость. Потом снова посмотрел на шубу, и лицо его выражало еще большее желание. Потом отвернулся, но уже не с такой решимостью. Он крутился туда и сюда, желание нарастало, а решимость таяла. В конце концов, он не отвернулся вообще; он просто стоял и смотрел на шубу с безумным вожделением.

«Да я в Полли вроде и не влюблен», – сказал он неразборчиво. «И мы не встречаемся даже».

«Точно», – пробормотал я.

«Что мне Полли, да и что я ей?»

«Да вообще ничего», – сказал я.

«Просто повеселились – всего несколько раз встретились, и всего-то».

«Примерь шубу», – сказал я.

Он повиновался. Воротник шубы высился над ушами, а сама она складками спадала до ботинок. Он был похож на кучу мертвых енотов. «Отлично сидит», – сказал он счастливо.

Я встал со стула. «По рукам?» – спросил я, протягивая руку.

Он сглотнул. «По рукам», – сказал он и пожал мою руку.

 ***

Первое свидание с Полли у нас было на следующий вечер. Это было что-то вроде исследования, я хотел понять, сколько мне предстоит трудиться, чтобы ее ум соответствовал моим стандартам. Сначала я пригласил ее на ужин. «Вот так вкусненький ужин», – сказала она, когда мы вышли из ресторана. Потом я повел ее в кино. «Вот так отличненький фильм», – сказала она, когда мы вышли из кинотеатра. И потом я повел ее домой. «Вот так хорошенький вечерок», – сказала она,  когда мы прощались.

Я вернулся к себе, и на сердце у меня было тяжко. Я серьезно недооценил объем работы. Невежественность этой девочки просто ужасала. Недостаточно будет просто дать ей информацию. Первым делом ее нужно научить думать. Это представлялось мне проектом немаленьких масштабов, и сначала я хотел вернуть ее Пити. Но затем я подумал о ее физическом очаровании и о том, как она входила в  комнату и как держала нож и вилку, и я решил приложить усилия.

Я подошел к этой задаче, как и ко всем, систематически. Я устроил для нее курс логики. Так вышло, что я, как студент юридического факультета, и сам проходил логику, поэтому прекрасно владел информацией. «Полл», – сказал я, когда мы встретились на следующем свидании, «сегодня мы пойдем на холм  и поговорим».

«Ооо, чудненько», – ответила она. В одном нужно отдать ей должное: вы вряд ли сможете найти кого-то сговорчивее ее.

Мы пошли на холм, излюбленное место парочек в кампусе, сели под старым дубом и она выжидающе посмотрела на меня. «О чем мы будем говорить?» – спросила она.

«О логике».

Она минуту подумала, и решила, что ей нравится. «Супер», – сказала она.

«Логика», – сказал я, прочищая горло, «это наука о мышлении. Прежде, чем мы сможем правильно думать, нужно научиться узнавать основные логические ошибка. Об этом мы сегодня и поговорим».

«Ну ничего себе!» – воскликнула она, радостно хлопая в ладоши.

Я вздрогнул, но набрался смелости и продолжил. «Сначала мы рассмотрим ошибку, которая называется «Широкое обобщение».

«Супер», – подгоняла она меня, нетерпеливо хлопая ресницами.

«Широкое обобщение» означает, что утверждение основано на необоснованном обобщении. Например: Спорт это хорошо. Поэтому все должны заниматься спортом».

«Я согласна», – серьезно сказала Полли. «Ну, в смысле спорт это прекрасно. Я имею ввиду, что он укрепляет тело и всякое такое».

«Полли», – нежно сказал я, «это утверждение ошибочно. «Спорт это хорошо» – это необоснованное обобщение. Например, если у кого-то больное сердце, спорт это плохо, а не хорошо. Многим людям врачи предписывают не заниматься спортом. Ты должна сделать свое обобщение правомочным. Ты должна сказать: «Спорт это обычно хорошо или хорошо для большинства людей». Иначе ты совершишь ошибку необоснованного обобщения. Понимаешь?»

«Нет»,- призналась она. «Но это супер. Еще давай, еще!»

«Будет лучше, если ты прекратишь дергать меня за рукав», – сказал я ей, и когда она успокоилась, я продолжил. «Теперь мы рассмотрим ошибку, которая называется «Поспешное обобщение». Слушай внимательно: ты не говоришь по-французски.  Пити Беллоуз не говорит по-французски. Поэтому я должен заключить, что никто в Университете Миннесоты не говорит по-французски».

«Что,  правда?» – удивленно спросила Полли. «Вообще никто?»

Я подавил раздражение. «Полли, это ошибка. Обобщение сделано слишком поспешно. Слишком мало примеров для того, чтобы обосновать его».

«Знаешь еще такие ошибки?» – затаив дыхание, спросила она. «Это даже веселее, чем танцевать».

Я отогнал накатившее отчаяние. Я ничего не мог добиться от этой девушки, вообще ничего. Но я ничто, если не могу стоять на своем. Я продолжил. «Затем идет  «Ошибка пост-фактум». Слушай:  давайте не будем брать Билла на пикник. Каждый раз, когда мы его берем, идет дождь».

«Ой, я тоже знаю такого человека», – воскликнула она. «У меня есть знакомая – Юла Бекер, так ее зовут. Всегда так получается. Каждый раз, когда мы берем ее на пикник-».

«Полли», – резко сказал я, «это ошибка. Юла Бекер не причина дождя. Она вообще с ним никак не связана. Ты виновна в ошибке пост-фактум, если винишь Юлу Бекер».

«Я больше так не буду», – сокрушенно пообещала она. «Ты злишься?»

Я вздохнул. «Нет, Полли, я не злюсь».

«Тогда расскажи мне еще».

«Хорошо. Давай попробуем разобраться с «Противоречащими основаниями».

«Да, давай», – прощебетала она, счастливо моргая.

Я снова вздрогнул, но бросился в бой. «Вот пример противоречащих оснований: если Бог все может, может ли он создать камень такой тяжелый, что он не сможет его поднять?»

«Конечно», – послушно ответила она.

«Но если он может все, то он может поднять камень», – подчеркнул я.

«Да», – сказала она задумчиво. «Тогда, наверное, он не может создать такой камень».
«Но он может все», – напомнил я.

Она почесала ее красивую, пустую голову. «Я запуталась», – призналась она.

«Конечно, ты запуталась. Потому что когда условия спора противоречат друг другу, он не может состояться. Если существует непреодолимая сила, существование нерушимого объекта невозможно. Если существует нерушимый объект, невозможна непреодолимая сила. Понимаешь?»

«Расскажи мне еще таких веселых штук», – нетерпеливо сказала она.

Я посмотрел на часы. «Думаю, сегодня мы на этом закончим. Я сейчас провожу тебя домой, а ты повторишь то, что мы прошли. А завтра вечером продолжим».

Я отвел ее в спальню девочек, где она заверила меня, что вечер был отличненький, и я угрюмо поплелся в свою комнату. Пити храпел на кровати, а енотовая шуба лежала в ногах, как большой мохнатый зверь. В какой-то момент мне захотелось разбудить его и сказать, чтобы он забирал свою девушку обратно. Казалось, что мой проект обречен на провал. У этой девчонки была логиконепроницаемая голова.

Но потом я подумал об этом еще немного. Я потратил один вечер. Я могу потратить и еще один. Кто знает? Может где-нибудь в потухших кратерах ее разума все еще теплятся искорки. Может мне удастся как-нибудь разжечь их. Признаюсь, надежды было мало, но я решил попытаться еще раз.

***

На следующий вечер, сидя под дубом, я сказал: «Сегодня наша первая ошибка будет называться  «Апелляция к чувствам».

Она задрожала от радости.

«Слушай внимательно», – сказал я. «Мужчина пришел устраиваться на работу. Когда начальник спрашивает его, что он умеет, он отвечает, что дома его ждет жена и шестеро детей, жена – беспомощная калека, а детям нечего есть, у них нет одежды и обуви, в доме нет кроватей, в подвале – угля, а зима совсем близко».

Слеза скатилась по щеке Полли. «Ох, это ужасно, ужасно», – всхлипнула она.

«Да, ужасно», – согласился я, «но это не довод. Мужчина не ответил на вопрос о своих навыках. Вместо этого он постарался вызвать симпатию. Он совершил ошибку «Апелляции к чувствам». Понимаешь?»

«У тебя есть носовой платок?» – прорыдала она.

Я дал ей платок и постарался не закричать, пока она вытирала глаза. «Следующая ошибка», – сказал я,  контролируя свой тон, «о которой мы поговорим, называется «Ложная аналогия». Вот пример:  студентам должны разрешить пользоваться учебниками на экзаменах. У хирургов есть рентген, он помогает им во время операций, у юристов есть материалы, которые помогают им во время судебных разбирательств, у строителей есть чертежи, которые помогают им во время возведения зданий. Почему же тогда студентам нельзя подсматривать в книги на экзаменах?»

«Да это же самая отличненькая идея на свете», – с энтузиазмом заметила она.
«Полли», – вспылил я. «Довод же совершенно не верный. Врачи, юристы и строители не сдают тест, чтобы посмотреть, что они усвоили, но студенты же сдают. Ситуации совершенно разные и нельзя проводить между ними аналогии».

«Но это все равно хорошая идея», – сказала Полли.

«С ума сойти», – пробормотал я. Но я упрямо продолжил: «Сейчас мы разберем гипотезу, противоречащую фактам».

«Звучит  вкусненько», – такова была реакция Полли.

«Послушай: если бы госпожа Кюри случайно не оставила фотографическую пластину в ящике стола вместе с кусочком урановой смолы, мир бы и сегодня не знал о существовании радия».

«Точно, точно», – сказала Полли, кивая. «Ты смотрел фильм? Ох, он меня просто поразил. Этот Уолтер Пиджин такой красавчик. Он меня просто с ума сводит».

«Если ты можешь хотя бы на минутку забыть о господине Пиджине», – холодно сказал я, «я бы хотел подчеркнуть, что это утверждение – ошибка. Может быть, госпожа Кюри открыла бы радий позже. Может кто-нибудь другой открыл бы его. Может, случилась бы еще куча всего. Ты не можешь начинать с гипотезы, которая неверна, и затем делать на ее основании выводы».

«Им бы стоило побольше снимать Уолтера Пиджина», – сказала Полли, «я больше его нигде и не видела».

Еще один шанс, решил я. Но лишь один. Есть же предел того, что может вынести человек. «Следующая ошибка называется «Отравить колодец».

«Как мило!» – прощебетала она.

«Двое мужчин спорят. Первый встает и говорит: «Мой оппонент всем известный врун. Не верьте ничему, что он скажет». А теперь, Полли, подумай. Хорошенько подумай. Что не так? «

Я наблюдал, как она хмурит бровки, усиленно думая. Внезапно в ее глазах забрезжил огонек мысли – первый, который я увидел. «Это не честно», – возмутилась она. «Это же нисколечко нечестно. Какие же у второго мужчины есть шансы на успех, если первый уже обозвал его лжецом, даже не дав и слова сказать?»

«Правильно!» – я просто ликовал. «Совершенно верно. Это не честно.  Первый мужчина отравил колодец до того, как кто-то смог попить из него. Он поставил своему оппоненту подножку еще до начала гонки… Полли, я горжусь тобой».

«Ах», – вздохнула она, краснея от удовольствия.

«Видишь, милая, это не очень сложно. Все, что нужно – сосредоточиться. Думай – проверяй – оценивай. Давай теперь повторим все, чему научились».

«Ну-ка, давай», – сказала она, еле заметно взмахнув рукой.

Воодушевленный тем, что Полли не совсем идиотка, я начал долгое, терпеливое повторение того, что я ей рассказывал. Снова и снова и снова я приводил примеры, указывал на ошибки, бубнел и бубнел без остановки. Это как копать тоннель. Поначалу была только работа, пот и темнота. Я и не представлял, когда я увижу свет, и увижу ли вообще. Но я уперся. Я копал и царапал землю, и, в конце концов,  был вознагражден. Я увидел лучик света. Потом он стал больше, и солнечный свет пролился на меня и все осветилось.

На это ушло пять изматывающих вечеров, но оно того стоило. Я сделал из Полли логика; я научил ее думать. Моя работа была выполнена. Наконец-то она соответствовала мне. Она была подходящей женой для меня, хорошей хозяйкой моих бесчисленных домов, прекрасной матерью для моих богатеньких деток.

Только не думайте, что я совсем не любил эту девушку. Напротив, как Пигмалион любил идеальную женщину, которую сам и создал, так и я любил мою. Я решил признаться ей в своих чувствах при следующей же встрече. Пришло время превратить наши академические отношения в романтические.

«Полли», – сказал я, когда мы снова сидели под дубом, «сегодня мы не будем говорить об ошибках».

«Ах, как жаль», – протянула она разочарованно.

«Моя милая», – сказал я, поощряя ее улыбкой, «мы провели вместе пять вечеров. Мы хорошо поладили. Понятно, что мы прекрасно подходим друг другу».

«Поспешное обобщение», – радостно сказала Полли.

«Прости, что ты сказала?» – переспросил я.

«Поспешное обобщение», – повторила она. «Как ты можешь утверждать, что мы прекрасно подходим друг другу на основании всего пяти свиданий?»

От изумления я ухмыльнулся. Милое дитя хорошо усвоило урок. «Милая», – сказал я, терпеливо поглаживая ее руку, «пять свиданий это очень много. И тебе же не нужно съесть целый пирог, чтобы понять, что он вкусный».

«Ложная аналогия», – немедленно ответила Полли. «Я не пирог, я девушка».

Я усмехнулся уже в меньшем изумлении. Милое дитя усвоило урок слишком хорошо. Я решил изменить тактику. Очевидно, лучшим выходом было простое, сильное, прямое признание в любви. Я помолчал немного, ожидая, пока мой мощный мозг выберет подходящие лова. Затем я начал: «Полли, я люблю тебя.  Ты для меня – весь мир, луна и звезды, и созвездия в открытом космосе. Пожалуйста, милая, скажи, что будешь встречаться со мной, потому что если ты не согласишься, моя жизнь утратит всякий смысл. Я зачахну. Я перестану есть. Я буду бродить по миру шаркающим, пустоглазым бродягой».

Вот, думал я, уж это должно сработать.

«Апелляция к чувствам», – сказала Полли.

 

Я стиснул зубы. Я не был Пигмалионом, я был Франкенштейном, и мой монстр вцепился мне в глотку.  В отчаянии я подавил приступ паники, накативший на меня; любой ценой мне нужно было сохранять спокойствие.

«Полли», – сказал я, выдавив улыбку, «ты, несомненно, усвоила все логические ошибки».

«Ты чертовски прав», – ответила она, энергично кивнув.

«И кто тебя им научил, Полли?»

«Ты».

«Именно. Поэтому ты мне должна кое-что, не так ли, милая? Если бы я тебе о них не рассказал, ты бы никогда не узнала о логических ошибках».

«Гипотеза, противоречащая фактам», – выпалила она.

Я вытер пот со лба. «Полли», – прохрипел я, «ты не должна так буквально все воспринимать. Это же просто урок. Ты же знаешь, что то, чему тебя учат в школе, никак не связано с жизнью».

«Широкое обобщение», – сказала она, игриво погрозив мне пальчиком.

Это было последней каплей. Я вскочил на ноги, взревев как бык: «Ты будешь со мной встречаться или нет?»

«Нет», – ответила она.

«Почему?»

«Потому что сегодня днем я пообещала Пити Белоузу, что буду встречаться с ним».

Я отшатнулся, пораженный таким предательством. Он обещал, мы заключили сделку, и он пожал мне руку! «Вот крыса!» – закричал я, пиная дерн. «Ты не можешь встречаться с ним, Полли. Он врун. Он изменник. Он крыса».

«Ты отравил колодец», – сказала Полли, «и прекрати кричать. Мне кажется, что крик это тоже логическая ошибка».

Неимоверным усилием воли мне удалось справиться со своим голосом. «Хорошо», – сказал я. «Ты логик. Так давай во всем разберемся логически. Как ты может предпочесть Пити Белоуза мне? Посмотри на меня – прекрасный студент, интеллектуал, человек с большим будущим. И посмотри на  Пити – болван, паникер, парень, который никогда не будет знать, когда поест в следующий раз. Ты можешь привести мне хоть одну причину, почему ты должна встречаться с Пити Беллоузом?»

«Конечно могу», – объявила Полли. «У него есть енотовая шуба».

 

 

 

Девушка или тигр?

автор: Фрэнк Стоктон 

<1>

В стародавние времена жил-был король, полуварвар по своей природе, чьи идеи, хоть и отточенные и приглаженные прогрессивностью далеких соседей – Латинян, все же были масштабными, напыщенными и необузданными – ведь он был наполовину варваром. Он был мужчиной безудержной фантазии и, к тому же, такой беспрекословной власти, что по своей воле воплощал в жизнь все свои желания и причуды. 

Он был склонен к общению с самим собой и, когда он с самим собой приходил к соглашению о чем-то, назад дороги не было. Когда каждый член его семьи и политического аппарата действовал в соответствии с его желаниями, король  был  добродушен и весел; но когда ему кто-то противился, глаза его выкатывались из орбит, и был он еще  добродушнее и веселее, потому что ничто не доставляло ему такого удовольствия, как выпрямлять искривления и сглаживать неровности.

Среди заимствований, уменьшивших его варварство ровно наполовину, была общественная арена, на которой, посредством демонстрации силы людей и животных, умы его подчиненных становились более утонченными и окультуренными.

Но даже здесь неуемная и варварская натура короля проявила себя. Арена была построена не для того, чтобы люди могли слушать рапсодии умирающих гладиаторов, не для того, чтобы позволить им увидеть неизбежный исход противоборства религиозных убеждений и челюстей, но для целей гораздо лучше подходивших для расширения и развития умственной энергии народа. Этот огромный амфитеатр, с круговыми галереями, таинственными чертогами и невиданными коридорами был воплощением поэтической справедливости, в нем преступления наказывали, а добродетель награждали решениями неподкупной и непредвзятой удачи.

Когда одного из подданных обвиняли в преступлении достаточно серьезном, чтобы заинтересовать короля, народ оповещали о том, что в определенный день судьба обвиняемого решится на королевской арене, строении, которое по праву заслужило свое имя, поскольку, несмотря на то, что его форма и планировка были заимствованы в дальних странах, его предназначение определялось лишь разумом одного человека, короля до мозга костей, не признававшего традиций, требовавших от него преданности большей, чем он готов был проявить, и усложнявшего любую заимствованную форму человеческой мысли буйством своего варварского идеализма.

<2>

Когда народ собирался на галереях, и король, окруженный свитой, восседал на своем троне, он подавал знак, под ним открывалась дверь, и обвиняемый выходил на арену. Напротив него, с другой стороны  закрытого пространства, было две двери, совершенно одинаковые и  находились они рядом. Обязанностью и привилегией обвиняемого было подойти к этим дверям и открыть одну из них. Он мог открыть любую, которая ему понравится; на его решение ничто не влияло, кроме уже упомянутой выше удачи. Открыв одну дверь, он мог столкнуться с тигром, таким свирепым и жестоким, что и вообразить сложно, и тот прыгал на обвиняемого, разрывая на куски в наказание за его проступок. В момент, когда дело принимало такой оборот, начинали печально звонить железные колокола, нанятые плакальщицы  на внешней стороне арены начинали стенать, а зрители, с поникшими головами и тяжестью на сердце медленно брели домой, глубоко печалясь о том, что такой молодой и честный, или такой пожилой и уважаемый человек встретил такую судьбу.

Но, открыв другую дверь, обвиняемый видел девушку, наиболее подходившую ему по годам и положению из  всех подданных короля, и на ней его немедленно женили в награду за невиновность. То, что у него уже могла быть жена или семья, не имело значения, как и то, что его сердце могло принадлежать другой; король не позволял таким мелочам нарушать его схему наказаний и вознаграждений. Церемония, как и  в обратном случае, происходила немедленно, на арене. Еще одна дверь открывалась под троном короля, и оттуда появлялся священник, а за ним – хористы и танцующие девы, играющие радостные гимны на золотых трубах и исполняющие замысловатый танец, все они приближались к паре, стоящей рядом, и проводили свадебный обряд, весело и по всем правилам. Звонили колокола, народ приветствовал молодоженов  и невиновный мужчина, вслед за детьми, посыпающими их путь цветами, вел свою невесту домой.

<3>

Таким полуварварским способом король восстанавливал справедливость. Его безупречность была очевидна. Преступник не мог знать, из какой двери выйдет девушка; он открывал ту дверь, которую хотел, и у него не было ни малейшего понятия о том, что с ним произойдет в следующий момент – съедят его или поженят. Иногда  тигр выходил из одной двери, а иногда – из другой. Решения такого суда были не только справедливы, но и окончательны: обвиняемый встречал свое наказание, если сам себя признавал виновным, и, если он был невиновен, его в тот же момент награждали, хотел он того или нет. От решений королевской арены было невозможно скрыться.

Это учреждение было чрезвычайно популярным. Когда люди собирались в день суда, они никогда не знали, станут ли свидетелями кровавой бойни или веселой свадьбы. Этот элемент неуверенности придавал событию шарм, который бы не удалось создать никаким иным способом. Так что народ получал развлечения и был доволен, а мыслящая часть общества не могла назвать такую схему несправедливой, ведь разве не в руках обвиняемого было решение?

У короля-полуварвара была дочь, цветущая, как его самые яркие фантазии, и с душой такой же горячей и властной, как и его собственная. И как обычно бывает в таких случаях, она была для него всем, и он любил ее больше всего на свете. Среди его придворных был молодой человек, чье благородство крови и низкое положение так часто встречаются среди романтических героев, которые любят дам королевских кровей. Эта дама королевских кровей была довольна свои кавалером, он был красив и смел настолько, что ему не было равных во всем королевстве, и она любила его с пылом, в котором было достаточно варварства, делавшего чувства горячими и сильными. Этот роман счастливо длился многие месяцы, пока в один прекрасный день король не узнал о нем. Он не сомневался и не колебался относительно своих обязанностей. Юношу немедленно бросили в тюрьму, и был назначен день суда на королевской арене. Это, конечно, был особый случай, и его величество, как и его народ, был глубочайше заинтересован в том, как закончится суд. Никогда еще не было такого; никогда обвиняемый не осмеливался любить дочь короля. В последующие годы это стало достаточно распространенным, но тогда еще было ново и поразительно.

<4>

Слуги короля обшарили все клетки королевства в поисках самых свирепых и беспощадных тигров, из которых должны были выбрать для арены самого кровожадного монстра; и компетентные судьи внимательно изучали красавиц королевства, чтобы у юноши была подходящая невеста в случае, если рок не определит ему другой участи. Конечно, все знали, что то, в чем его обвиняли, было совершено. Он любил принцессу, и ни он, ни она, ни кто-либо другой не собирались отрицать этот факт; но король не позволил бы такой мелочи вмешаться в работу его суда, который приносил ему такую радость и удовлетворение. Не важно, чем все закончится, король избавится от юноши, насладиться тем, как будут развиваться события, которые определят, правильно ли юноша поступил, позволив себе любить принцессу.

Назначенный день наступил. Со всех концов королевства собирались люди, заполняли галереи арены, и толпы, которые не смогли попасть внутрь, собрались у внешних стен. Король и его свита заняли свои места, напротив одинаковых дверей, этих судьбоносных порталов, таких ужасных в своем подобии.

Все было готово. Был дан сигнал. Дверь под королевскими особами открылась, и возлюбленный принцессы вышел на арену. Высокий, красивый, белокурый, его появление встретили низким гулом восхищения и тревоги. Половина людей и не знала, что такой прекрасный юноша живет среди них. Не удивительно, что принцесса любила его! Как же ужасно, что он на арене!

Когда юноша прошел по арене, он обернулся, по обычаю, чтобы поклониться королю, но он вовсе не думал об этой высокопоставленной особе. Он смотрел на принцессу, сидевшую справа от отца. Если бы не варварская половина ее натуры, она бы не пришла туда, но ее горячая и пылкая душа не позволила бы ей пропустить событие, в котором она была так заинтересована. С того момента, как вступил в силу декрет о том, что ее возлюбленный должен решить свою судьбу на королевской арене, она ни о чем больше не думала, днями и ночами, кроме как об этом событии и разных вещах, связанных с ним. Обладая большей властью, влиянием и силой характера, чем кто-либо когда-либо интересовавшийся таким делом, она сделала то, кто никто никогда не делал – она узнала секрет дверей. Она знала, в какой из комнат, которые располагались за дверями, стояла открытая клетка с тигром, а в какой ждала девушка. Через эти толстые двери, изнутри задрапированные шкурами, было невозможно услышать ни звука. Но золото и сила человеческой воли раскрыли этот секрет принцессе.

<5>

И она не только знала, в какой комнате была девушка, готовая появиться, прекрасная и смущающаяся, если ее дверь откроется, но она знала и эту девушку. Она была одной из самых красивых и милых девушек при королевском дворе, ее выбрали в награду обвиненному юноше, если он докажет свою невиновность в том, что посягнул на тех, кто настолько выше его; и принцесса ненавидела ее. Часто она видела, или думала, что видела, как это прекрасное создание бросало обожающие взгляды на ее возлюбленного, и иногда ей казалось, что он ловил эти взгляды и даже отвечал на них. Время от времени она видела, как они разговаривали; разговор длился всего несколько мгновений, но многое можно сказать в нескольких фразах;  они могли говорить о пустом, но откуда ей было знать? Девушка была красива, но как она посмела поднять глаза на возлюбленного принцессы; и, со всем напором дикой крови, передававшейся ей долгими поколениями предков-варваров, она ненавидела женщину, которая краснела и дрожала за той безмолвной дверью.

Когда ее возлюбленный повернулся и посмотрел на нее, и его глаза встретились с ее глазами, когда она сидела там, бледнее и белее чем кто-либо в этом океане тревожных лиц, окружавшем ее, он увидел, благодаря силе мгновенного понимания, которой наделены те, чьи души едины, что она знала, за какой дверью притаился тигр, а за какой ждала девушка. Он ожидал, что она будет знать. Он понимал ее природу, и его душа была уверена, что она не успокоится, пока не выяснит тайну, скрытую от всех, даже от короля. Единственной надеждой для юноши, в которой была доля уверенности, было то, что принцесса сумеет раскрыть тайну; и когда он посмотрел на нее, он понял, что она сумела, как и в душе своей он знал, что она сумеет.

Затем его быстрый и тревожный взгляд задал вопрос: «Какая?» Это было так ясно для нее, как если бы он прокричал это. Нельзя было терять ни минуты. В одно мгновение вопрос был задан, в другое на него нужно было дать ответ.

<6>

Ее правая рука лежала на мягком парапете перед ней. Она подняла руку и легко, быстро подвинула ее вправо. Никто, кроме возлюбленного, не увидел этого. Все глаза были обращены на него.

Он повернулся, и твердыми быстрыми шагами пересек оставшееся до дверей расстояние. Сердца замерли, люди затаили дыхание, все глаза были прикованы к этому человеку. Без тени сомнения он подошел к правой двери и открыл ее.

Вот в чем смысл истории: кто появился из-за двери, тигр или девушка?

Чем больше мы размышляем над этим вопросом, тем сложнее на него ответить. Для этого нужно провести исследование человеческой природы, которое проведет нас через запутанный лабиринт страстей, из которого сложно найти выход. Подумайте об этом, дорогой читатель, как о вопросе, зависящем не от вас, но от полуварварской принцессы с горячей кровью, с душой, сжигаемой пожарами отчаяния и ревности. Она потеряла его, но кому он должен достаться?

Как часто, в часы бодрствования и во сне, она дрожала от ужаса и закрывала лицо руками, представляя, как ее любимый откроет дверь, за которой его ждали кровожадные клыки тигра!

Но насколько чаще видела она его перед другой дверью! Как от горестных мыслей она скрежетала зубами и рвала на себе волосы, когда видела его радость, когда он открывал дверь, за которой стояла девушка! Как ее душа горела в агонии, когда он бросался навстречу этой женщине, с ее алеющими щеками и блестящими триумфом глазами; когда она видела, как он ведет ее, и все его тело горело радостью возобновленной жизни; когда она слышала радостные крики толпы и дикий звон радостных колоколов; когда она видела священника, его радостное сопровождение, приближающихся к паре, и венчающих их прямо на ее глазах; и когда она видела, как они вместе уходят по тропе из цветов, а им вслед раздаются крики радостной толпы, в которых ее единственный вопль отчаянья теряется и тонет!

<7>

Разве не лучше ему сразу погибнуть и ждать ее в благословенных чертогах полуварварской вечности?

И все же, этот ужасный тигр, эти крики, эта кровь!

Она приняла решение мгновенно, но это произошло после дней и ночей мучительных раздумий. Она знала, что ее спросят, она решила, что ответит, и, без тени сомнения, она подвинула руку вправо.

Вопрос о ее решении не из тех, на которые можно с легкостью ответить, и я не могу сказать, что я – единственный человек, который может это сделать. Поэтому я оставляю его вам: кто вышел из открытой двери, девушка или тигр?